КАТЫНЬ. Тщательно заметаемый кровавый след

Круговая порука лжи, пластовавшейся десятилетиями, повязывала не только Сталина и членов его карманного политбюро — Берию, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Жданова, Калинина, Микояна — или таких «сошек» среднего и малого калибра, как маршал Кулик, впоследствии разжалованный и расстрелянный, идеолог-лизоблюд Мехлис, тогдашние наркомы внутренних дел Украины и Белоруссии И. Серов и Л. Цанава, первый заместитель наркома внутренних дел СССР в 1939-1941 гг. В. Меркулов, начальник управления по делам военнопленных при НКВД СССР П. Сопруненко, начальники Старобельского и Козельского лагерей А. Бережков и В. Королев, прочая цековская и энкаведешная челядь-обслуга. Цепкая инерция полуковековой лжи по-своему держала на привязи и М. С. Горбачева, пылко заверявшего польскую сторону в своей недостаточной осведомленности в «катыньском деле» и лицедейски демонстрировавшего при этом личную заинтересованность в глубоких архивных изысканиях.

Но это не отменяет других свидетельств — многие приведены и в рецензируемой книге — о том, что, возвестив «перестроечный» расчет с прошлым, он не спешил разрубать гордиев узел проблем, унаследованных от сталинизма, и, не будучи до конца последовательным, открытым и искренним, «разыгрывал комедию» незнания. Такое актерство «не добавляло ему славы», грозило падением престижа. Обнародование катыньских и других связанных с Катынью документов, в том числе секретных протоколов Молотова — Риббентропа, становилось делом не просто «времени и техники», но «прежде всего политической воли. В те дни не хватало воли».

Не кто иной, как Горбачев, «жестко приструнил» академика Г. Смирнова, когда тот, на правах сопредседателя двусторонней комиссии, созданной для изучения «Катыньского дела» и других сопредельных ему «белых пятен» в истории советско-польских и польско-советских отношений, зачастую тщетно пытался и при личных встречах, и в телефонных разговорах информировать генерального секретаря ЦК КПСС о трудностях, какие встречала деятельность комиссии, «убедить его в необходимости признать существование секретных протоколов… Также и в дальнейшем генеральный секретарь избегал непосредственного обмена мнениями, ограничиваясь передачей спорадических рекомендаций. Комиссия не только не получила свободы действий, но даже была лишена связей с властями и не имела никакого влияния на их взгляды». Далеко не все встречи Горбачева и Ярузельского как поначалу на «генсековском», так потом и на высшем президентском уровне оправдывали надежды поляков «на раскрытие правды о Катыни… В ближайшем окружении Горбачева сталкивались разные взгляды, с преобладанием консервативных, они, по-видимому, больше отвечали его склонности к засекреченности и уклончивости, о чем пишут московские политологи. Называется конкретное имя человека, который убеждал Горбачева в необходимости соблюдать сдержанность, однако у нас нет на этот счет достоверных доказательств».

Не это ли, в частности, толкнуло Ельцина на раздраженные и несколько размашистые слова в интервью польскому телевидению: создание совместной комиссии по Катыни было акцией для видимости, напоказ? Столь негативное суждение, комментируют авторы труда, ни в коем случае нельзя было отнести к польским представителям комиссии, а лишь отчасти к советской стороне, поскольку «все препятствия на ее пути воздвигало руководство коммунистической партии, которая осуществляла власть в СССР». И понятно, что Ярузельский воспринял это как «некий побочный акцент», обидный для него лично. Ведь создание комиссии, разъясняет он в предисловии к воспоминаниям ее польского сопредседателя, профессора Я. Мачишевского «Вырвать правду», было, «как известно, решением Горбачева и моим. Я почувствовал себя задетым такой формулировкой. Бориса Ельцина я знаю и уважаю и потому пришел к мысли, что он так сказал под влиянием, может быть, ошибочной информации, может быть, какого-то эмоционального впечатления и что это было скорее всего «оговоркой». Но и она вынудила генерала обратиться в российское посольство с «устным демаршем», о котором тут же было доложено в Москву. В ответ пришло письмо Ельцина, которое приводится в приложении к книге Я. Мачишевского. Поскольку в российской печати оно не публиковалось, а Яжборовская, Яблоков, Зоря дают его лишь в пересказе, приведу его полный текст, ибо целиком принимаю вывод о том, что оно «действительно символизировало переход к политике паритета и взаимного уважения». С этим трудно не согласиться, вчитываясь в письмо:

ПРЕЗИДЕНТ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

5 ноября 1992 г.

N Пр. — 1940

г. Москва

Уважаемый господин Ярузельский,

Мне понятна Ваша реакция на передачу Президенту Республики Польша Л. Валенсе документов, называющих подлинных виновников катынской трагедии и закрывающих одну из наиболее болезненных страниц в нашей общей истории. Разделяю изложенное в Вашем послании убеждение, что этот шаг будет служить углублению взаимоуважения и взаимопонимания между российским и польским народами. Глубоко сочувствую родственникам и близким погибших в лагерях НКВД поляков.

Нам хорошо известно, что и Вы, господин Ярузельский, сделали немало для раскрытия всей правды о Катыни, постоянно обращались по этим вопросам к бывшим советским лидерам, которые, я уверен, были информированы о наличии документов. Об этом я достаточно ясно сказал в интервью польскому телевидению 15 октября с. г. Что же касается упоминания о циничных людях, не желавших этого, то хотел бы уточнить, что оно относится не к Вам, а именно к ряду советских руководителей последнего периода.

Считаю важным еще раз подчеркнуть, что обновленная демократическая Россия не несет ответственности за злодеяния сталинского тоталитарного режима, с осуждением которого президенты Российской Федерации и Республики Польша выступили во время подписания в мае с. г. межгосударственного договора о дружественном и добрососедском сотрудничестве. Мы будем последовательно проводить открытую и честную политику как во внутренних, так и во внешних делах, строить отношения с Польшей и другими странами в духе равноправия, взаимоуважения и взаимной выгоды.

С наилучшими пожеланиями крепкого здоровья и личного благополучия искренне Ваш Б. Ельцин

 

Первые, отдельные и робкие, попытки рассекретить «Катыньское дело» предпринимались в годы «оттепели». Они были неудачны и до сих пор оцениваются крайне противоречиво. Подробно освещая их, авторы показывают и импульсивную непоследовательность Н. С. Хрущева, и сложное положение В. Гомулки, о котором он повествует в своих воспоминаниях.

Строго документированная и обстоятельно проанализированная историография полувековой лжи — так вернее всего охарактеризовать одну из ведущих тем книги. Причем, что важно, лжи, включащей в себя и ту ее расхожую ипостась, которую отторгал Л. Толстой, призывая не лгать умолчаниями. И от которой предостерегал Александр Твардовский, восставая в поэме «За далью — даль» против любых умалений, ущемлений исторической правды:

Ее никак не обойдешь,

Все налицо при ней — и даже

Когда молчанье — тоже ложь…

Методы сокрытия правды Катыни, показанные в книге Яжборовской, Яблокова, Зори, воистину многолики: прямой и скрытый обман общественного мнения, документальные фальсификации и подтасовки, дезориентация мировой общественности и ухищрения, отвлекающие ее внимание от катыньской темы. Всего несколько характерных штрихов.

«Профессиональная ложь» генералитета КГБ: «Никаких документов по катыньскому делу не существует, и нет смысла их искать», сопровождаемая красноречивым свидетельством личного представителя Сталина по «польским делам» Юрия (Георгия) Жукова; «Впрочем, как в НКВД, так затем и в КГБ были строго запрещены какие бы то ни было разговоры о Катыни, даже как о немецком преступлении».

Постыдное ключевое звено той же неразрывной цепи стремлений любой ценой замести кровоточащие следы злодеяния — докладная записка «железного Шурика» Шелепина Н. С. Хрущеву с настоятельным предложением уничтожить учетные дела на расстрелянных польских военнопленных. С аналогичной инициативой по заметанию следов преступления в брежневскую бытность выступил Ю. Андропов, чью «польскую позицию» на рубеже 70-80-х годов авторы обоснованно называют «однозначной: он брал реванш за хрущевскую оттепель. Это он был проводником советской политики, целенаправленной на обуздание бунтующих социалистических стран, пытавшихся одна за другой освободиться от диктата бюрократического Кремля: в 1956 году в Венгрии, в 1968 году в Чехословакии (а в 1970-1980 годы в Афганистане). Во всех этих случаях Андропов выступал сторонником вооруженных репрессий».

Многие из них создавались нарочитыми намерениями вернуться в далекое прошлое — к сообщению специальной комиссии академика Бурденко, для пущего авторитета скрепленному также подписями митрополита Николая и Алексея Толстого. На него, уместно сопоставить, и спустя 45 лет опирался генеральный прокурор СССР Н. Сухарев, отводя в январе 1990 г. предложение заместителя генерального прокурора Польши о возбуждении судебных дел против виновников катыньских убийств и наказания исполнителей. На те же фальсификации более чем полувековой давности и поныне продолжает опираться бывший главный редактор «Военно-исторического журнала» генерал В. Филатов, чьи статьи манифестально растиражированы «Правдой», «Советской Россией», газетой «Завтра». Последняя из них датирована маем 1997 года (!) и печаталась в явный противовес изданию опередившего ее свода документов, которые хронологически удостоверяют целенаправленный ход событий, предрешивших катыньский расстрел: от 23 августа 1939 г., когда подписывались «Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом» и «Секретный дополнительный протокол к «Договору о ненападении…», до 5 марта 1940 года, когда, согласно «строго секретному» протоколу N 13, политбюро ЦК ВКП(б) предписало своему карательному филиалу осуществить массовые убийства, казуистически именуемые «рассмотрением дел» без предварительного «вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения». Эту правду истории, по существу впервые прорвавшуюся у нас в России, Филатов глумливо назвал «45-летней ложью» о Катыни, злонамеренно раздуваемой российскими демократами по рецептам геббельсовской пропаганды. То же — Ю. Мухин, автор книги «Катыньский детектив», с маниакальной одержимостью выискивающий в Катыни «немецкий след». «Антипольский пасквиль» — по достоинству оценивают его стряпню авторы труда.

Результаты достаточно весомые для того, чтобы заключить: изначальные упования на «зеленый свет для творческой деятельности, научной перепроверки истории советско-польских отношений», который открывало создание двустронней комиссии, не оказались, при всех издержках, напрасными. Наступало «время активизации научных исследований, критического переосмысления проблем, честной их оценки, определения собственного отношения к ним с позиций нового мышления… Уходили в прошлое запреты, препятствующие изучению некоторых нужных тем, ограничения творческой активности ученых, сдерживание их исследовательских инициатив и другие негативные явления времен стагнации, столь губительные для прогресса в науке. Ученые обрели, возможность участия в решении актуальных задач, научных, и политических, отвечающих их творческим устремлениям». Последовательно и успешно добивались они того, чтобы «Катыньское дело» было передано юриспруденции. Подключение к нему Главной военной прокуратуры (ГВП), проведенные ею новые эксгумации, взаимодействие следователей с учеными позволили воссоздать подлинную картину злодеяния. Заключение комиссии экспертов ГВП убедительно опровергло сообщение комиссии Бурденко как заведомую фальсификацию исторической правды.

Много лет назад А. 3. Манфред высказал мысль, которой, по счастью, в собственных работах не придерживался: «Моральные оценки, всегда субъективные и спорные, вряд ли должны быть привносимы в историческую науку. Важнее сравнительно-оценочных суждений точное определение исторической детерминированности процесса общественного развития». Рассекреченная «тайна» и непререкаемая правда Катыни из тех трагедий отечественной и мировой истории, в исследовании которых наука не вправе быть нравственно индифферентной. И, продолжим, политически безучастной.

Тем и сильна, и значительна книга, созданная тремя авторами, что, называя преступление преступлением, а полувековое сокрытие его государственным позором, она нерасторжимо соединила научную истину с политикой и моралью. Оттого и выводы, формулируемые в ней, органично сливают строгую научную терминологию с эмоционально раскованной лексикой, которая выдает авторскую ориентацию на незыблемые нравственные критерии. В самом деле: «Поднята завеса государственной тайны, и преступление открыло свой отвратительный лик. Правда вышла наружу, хотя мобилизовались все средства, как дозволенные, организационные, охраняющие режим, нормативно законные, так и недозволенные, неправовые, аморальные, чтобы общество не могло узнать этой правды. Сокрытие катыньского преступления мотивировалось необходимостью защиты важнейших интересов государства, политической системы, ее функционирования. В действительности защищали тоталитарную модель государства, незаконных автократических правительств и преступления, совершенные правителями. Потребовалось немало мужества, чтобы раскрыть позорные, глубоко запрятанные страницы истории. Но для окончательного закрытия дела нужна воля политическая. Катыньское дело все еще не закончено».

Последний тезис, разделяемый мною, как и все предыдущие, нуждается в дополнениях. Дальнейшее обращение историков и политологов к катыньской теме вряд ли будет плодотворным без фундаментальной опоры на труд Яжборовской, Яблокова, Зори. А завершение «Катыньского дела» наверняка приблизило бы публикацию этого труда на том языке, на каком он изначально написан.